Анжелика. Тулузская свадьба - Страница 32

— Не вижу причин для этого. Вспомните слова Господа нашего, монсеньор: «Кесарю — кесарево». Кесарь — это светская власть людей, но также и внешняя власть вещей. И говоря так, Сын Божий желал утвердить независимость души и ее религиозной сущности от сущности материальной, и я не сомневаюсь, что к ней относится и отвлеченная наука.

Прелат покачал головой, а на его губах появилась тонкая улыбка.

— Я восхищаюсь вашей диалектикой. Она достойна великой традиции и показывает, что вы хорошо усвоили уроки теологии, которые посещали в университете нашего города. Однако здесь разрешить споры может только суждение святых отцов церкви, ибо нет ничего разумнее безумия.

— Монсеньор, теперь я восхищен вашими словами. Действительно, если дело не касается исключительно церковных дел, то есть догм и морали, и речь идет о науке, то я считаю, что мой единственный аргумент — эмпирический факт, а никак не логические уловки. Другими словами, я должен полагаться на методы опытного познания, которые изложил Фрэнсис Бэкон в своем «Новом Органоне», изданном в 1620 году, а также следовать указаниям математика Декарта: его «Рассуждения о методе» будут в ряду самых значительных трудов по философии и математике.

Анжелика видела, что имена этих двух ученых почти незнакомы прелату, который, между тем, считался эрудитом. Она беспокоилась, как бы дискуссия не приобрела более резкий тон и Жоффрей не стал бы провоцировать собеседника.

«Какая необходимость у мужчин спорить о вещах, не стоящих булавочной головки?» Но больше всего она боялась, что ловкие отступления архиепископа преследуют только одну цель — заманить Жоффрея де Пейрака в ловушку.

На этот раз архиепископ не смог скрыть свои чувства. На его бледных гладковыбритых щеках выступила краска, он прикрыл глаза, и на лице появилось выражение коварного превосходства, которое испугало молодую женщину.

— Мессир де Пейрак, вы говорите о власти. Власти над людьми и над вещами. Задумывались ли вы когда-нибудь, что ваши успехи могут показаться многим подозрительными и особенно привлечь пристальное внимание церкви? Ваше богатство, растущее изо дня в день, ваши научные работы, которые привлекают к вам ученых, состарившихся над книгами. В прошлом году я беседовал с одним из них — немецким математиком, — он читал некоторые ваши работы. Ученый в недоумении, как вам удалось разрешить, словно играючи, проблемы, над которыми напрасно бились великие умы нашего времени. Вы говорите на двенадцати языках…

— Пико делла Мирандола, живший более чем полтораста лет назад, говорил на восемнадцати языках.

— Ваши таланты многочисленны, вы великолепно рифмуете, вы достигли совершенства, — простите меня, мадам, — в искусстве обольщения женщин…

— А это?

Анжелика с болью в сердце догадалась, что Жоффрей де Пейрак показал на изуродованную щеку.

Смущение епископа переросло в раздражение:

— О! Я не знаю как, но вы заставляете их забыть об этом. У вас много талантов, поверьте мне.

— Ваши обвинения удивили и потрясли меня, — медленно проговорил граф. — Я до сих пор не знал, что настолько привлекателен. Мне наоборот казалось, что я представляю собой ужасное зрелище.

Он наклонился, и его глаза заблестели, как если бы он только что нашел повод для хорошей шутки.

— А знаете ли вы, монсеньор, что я в некотором роде мученик-гугенот?

— Вы гугенот? — воскликнул прелат.

— Я сказал: в некотором роде. Вот моя история. После моего рождения мать перепоручила меня кормилице, которую она выбирала не по религиозным соображениям, а по пышности груди. Кормилица была гугеноткой. Она увезла меня в свою деревню в Севеннах, над которой возвышался замок мелкого сеньора-протестанта. Неподалеку, как и полагается, был другой сеньор и католическая деревня. Не знаю, с чего все началось. Мне было три года, когда католики и гугеноты схватились между собой. Моя кормилица и другие женщины из деревни нашли убежище в замке дворянина-гугенота. Но к полуночи католики взяли замок приступом. Убивали всех без разбора, а потом подожгли замок. А меня, после того как исполосовали саблей лицо, выбросили в окно, и я упал со второго этажа во двор, покрытый снегом. Снег смягчил падение и спас от горящих вокруг веток. Утром один из тех католиков, кто вернулся поживиться, признал во мне сына тулузского сеньора; он подобрал меня и положил в заплечную корзину вместе с моей молочной сестрой Марго — единственной уцелевшей во время резни. Он попадал несколько раз в снежные бури, прежде чем вышел на равнину. Когда он достиг Тулузы, я еще был жив. Моя мать вынесла меня на солнечную террасу, раздела и запретила врачам приближаться ко мне — она сказала, что они залечили бы меня до смерти. Только к двенадцати годам я начал ходить. А в шестнадцать я сел на корабль. Вот откуда у меня была возможность учиться: сначала благодаря моей болезни и неподвижности, затем благодаря путешествиям. Здесь нет ничего подозрительного.

После некоторого молчания архиепископ задумчиво произнес:

— Ваш рассказ многое объясняет. Меня больше не удивляет ваша симпатия к протестантам.

— Я не испытываю симпатии к протестантам.

— Хорошо, скажем иначе: ваша антипатия к католикам.

— Я не испытываю антипатии к католикам. Я, сударь, человек прошлого и плохо уживаюсь с нашим нетерпимым временем. Мне бы родиться на век или два раньше, в эпоху Возрождения, даже звучит приятнее, чем Реформация. Родиться в то время, когда французские бароны открывали для себя Италию, а за ней блистательную Античность: Рим, Грецию, Египет, библейские земли…